Медвежий ключ - Страница 55

Танька знала, что мамка и бабка будут вставать еще долго, ругать жизнь, друг друга и демократов, материться, искать опохмелки. Потом уже, к середине дня, станут вполне похожи на людей. Не совсем конечно, но будут внятно говорить и будут ходить на двух ногах.

Победило чувство долга, да к тому же Танька, пополов, накопала картошки и морковки, морковь съела так, сырой, а картошку понесла мыть и варить. К тому времени все похмелились, солнце стояло высоко, и мать поймала Таньку у летней кухни, вцепилась ей в плечо рукой, потащила к дверям в дом, где припасла для нее палку.

— Куда девала две тыщи?! Ку-уда?!

— Потеряла! Ой, не надо палкой! Ты ремнем…

— Ты мне указывать будешь! Говори, куда деньги заховала!

— Я не ховала!

— А куда девала? На что сперла?!

— Не перла я! Ай! А-аа! Потеряла!

Умный разговор двух близких родственниц продолжался довольно долго, а потом мать еще дольше с классическими:

— Будешь еще?! Будешь?! Будешь?! Будешь?! — лупила Таньку палкой, стараясь попасть по спине и по заду, а Танька тоненько вопила, плакала, извивалась, приседала, стараясь вырваться или хотя бы подставиться так, чтобы было легче терпеть. Опыт у Таньки был богатейший, и потом она рванула на речку, прямо в одежде окунулась в воду; так и сидела, пока не застучали зубы от холода: она знала уже, что так легче.

Но это все было так, повседневные беды, на которые опытная Танька и внимания не обращала. Вот что хуже всего, Валька Филимонов пришел вечером с мужиками! Трое пьяноватых коблов о чем-то беседовали с матерью, а один так довольно громко проорал: мол, где тут грешница?! Мы ее сча исповедуем, а вам с того бутылка будет! Вот оно! — упало сердце у девчонки. — Не трепался вчера Валька Филимонов! А маманя, значит, соблазнилась ее сбагрить за бутылку!

Слушала все это Танька из надежного убежища, — из огорода. Кроме нее на огород вообще мало кто наведывался, а уж как начнется разговор про бутылку… Танька специально оставила траву около забора, разделявшего двор и огород, к августу вырос бурьян выше человеческого роста, надежно отделял грядки от всяких взглядов со двора (не будь Таньки, и весь огород зарос бы так же). Но Танька понимала — мамка пойдет ее искать, и на всякий случай удрала к реке — отсидеться, а уж потом сигануть на спасительный чердак. Но томно, смутно на душе стало девочке, потому что ведь до сих пор ловила ее мамка не для коммерции, и… и не для этого самого… А ловила только чтобы выпороть. Танька отлично понимала, что если ее примутся искать и ловить впятером — мамка, Валька да трое мужиков, то обязательно поймают.

Спускался вечер, удлинились тени; где-то далеко, за крышами, отделенные от Таньки стенами деревянных изб и заборами, запели девушки грустную песню; пылило деревенское стадо, перекликались женщины, выходящие встречать своих коров. Обычная сельская идиллия, воспетая поэтами и писателями, чуть ли не символ традиционной, уютной жизни, простой и вкусной, как парное молоко. Но вот чего не воспели классики, чего нет в их идиллических писаниях, так это ответа на вопрос — какую часть этой идиллии уже пропили дошедшие до скотского состояния главы семей? И почему они так легко отказались от этой всей идиллии в пользу содержимого бутылки?

Ну и второй вопрос, такой же простенький: сколько детишек под мычание возвращающегося стада, под песни девушек, когда низкие лучи красят золотом чудную деревню, обиталище народа-богоносца, прячутся в малине или за сараем, боясь прикоснуться руками к покрытой рубцами попе, стесняясь появиться на люди?

Вот как стеснялась показаться на улице Танька, когда вернулась некстати с реки, а на чердак забраться не успела, и мамка поймала ее второй раз.

— Ну, подлая, нашла три тыщи?!

— Ой, да маманя, потеряла! Потеряла я!

И поразили глаза матери: как точечки. Поразило, что мать, лупя ее по свежим рубцам, откровенно испытывала удовольствие. Или раньше Танька просто этого не замечала? А так мать лупила ее палкой второй раз за день, лупила прямо-таки со сладострастием, вдохновенно; так, что даже привычная Танька вопила и визжала с такой силой, что окликнули из-за забора:

— Агафья! Ты ее что, убиваешь там?!

— Надо будет, и убью! — ответила нежная мамочка, но Таньку выпустила, и девчонка сиганула на речку. И чтобы спрятаться понадежнее, если мать опять захочет драться, чтобы привычно полечиться… и просто стыдно идти на улицу после своего крика на пол-деревни.

Уже впотьмах проскользнула Танька на чердак, и опять не вовремя: очень скоро лестница заскрипела под нетрезвыми движениями мамки. Бормоча матюкательства, мамка добралась до верху, заглянула в чердак.

— Танька! Ты здесь, так твою…

Значит, выпила уже много — иначе не прибавила бы на конце цветистого выражения. Танька поглубже зарылась в ветошь, больше всего боясь — ее найдут: снизу раздавался нестройный хор, шум голосов — орали те самые мужики, приятели Вальки. Мать спустилась, хлопнула дверь.

— Ну, и где твоя красотка?

Мать объяснила в выражениях, не очень свойственных большинству женщин.

— Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Нет уж, пока она не на х-ю! Вот нам ее приведи — живо будет на х-ю! — жизнерадостно гомонили мужики.

Все шло как обычно — внизу болтали, бормотали, пели, орали, хватали друг друга за грудки; сначала все громче и азартнее, потом все более вяло и тихо, по мере действия алкоголя. Танька все боялась, что на чердак полезут мужики, но никто так и не стал ее искать. Постепенно внизу все затихло — ко времени, когда серпик месяца стоял над лесом, лил серебристый полусвет на уснувшую деревню… Опять же, идиллия в своем роде. Только вот для кого эта идиллия… Для пожилых интеллектуалов — идиллия, потому что в неверный ночной час особенно расковывается фантазия, фонтаном бьет воображение, и к тому же ночью не звонит телефон, не пристают дети и домочадцы, даже не ездят машины. Благодать! Самое время для работы!