Медвежий ключ - Страница 64

— Танька… Тошно мне… Тошно! Похмелиться дай, принеси, Танька…

Уже стискиваешь зубы, кулаки… и тут вдохнешь холодный смрад берлоги, и сразу же так хорошо…

Все плохое позади, ты уже дома! В полусне протянешь руку, пощупаешь огромный холодный нос, клыки за тонкими губами, а нос еще сморщиться и фыркнет. Вот и лапы, все в длинной шерсти, с такими длинными надежными когтями, а если протянуть руку изо всех сил, можно нащупать и ухо… круглое, большое ухо, и оно от твоего хватания само по себе напряжется, вывернется из руки. Все такое большое, надежное, все доказывает — ты уже не среди алкоголиков… И можно вздохнуть от удовольствия, перевернуться на другой бок, прижаться головой к груди, вдохнуть сложный острый запах зверя, и почувствовать тяжеленную лапу на плече или на боку. И знать, что тебя не ударят, не унизят, не отнимут еду, чтобы влить в себя то, что они вливают в себя. Боже мой, до чего хорошо!

В свое второе лето Танька как смогла, заготовила дров, договорилась с медведями, и ей дали эту часть берлоги, чтобы она могла жить зимой. А «буржуйку» медведи украли… Танька так и не поняла, где. Так и поставили эту «буржуйку» с изогнутой трубой, чтобы не заваливало снегом, и позволили топить, если станет уж совсем невыносимо. Во вторую зиму почему-то было не так холодно. Танька понимала, почему — у нее больше одежды, есть валенки… Да и попросту она куда сытее. Все больше мясо, все больше всухомятку, редко-редко варит она себе суп или чай, а от сытной жирной пищи только становишься крепче. Приятный жирок стал ложиться на ребра, на бедра, и на таких, покрытых жирком сытых ребрах не так страшны стали рубцы — след времен, когда маманя повадилась драться палкой. Рубцы тоже побледнели, заплывшие жиром, на тугой, плотно облегающей коже.

Танька следила за собой: мылась водой, а зимой снегом, или растапливала снег. Медведи посматривали на ее ведро, потом попросили научить их носить в ведрах все, что нужно. Пожалуйста, Таньке не жалко! Танька показала и как носят в ведрах воду, и как хранят в них всякие припасы. Танька знает — медведи ее не тронут, им вовсе не нужно ни ее тела, ни глумливо закричать ей вслед, ни напугать, ни смутить. Если звери и видели, как моется Татьяна, им было только интересно, и они учились.

Танька жила в берлоге, а держала себя чисто — часто мылась, все время меняла белье; она помнила, до чего можно дойти, как она дошла к концу той, первой зимы, проведенной в Берлогах, зимы 1996–1997 годов. Весной стало страшно смотреться в зеркальце — нечесаная, грязная, изможденная! И как хотелось ей поесть хоть чего-то в эту первую голодную весну.

Медведи запасают ей теперь еды на зиму, и она тоже запасает все, что можно. Медведи отъедаются и заваливаются спать… но вот посмотрели, посмотрели на нее, и стали тоже натаскивать кедровых орехов и грибов… Страшно подумать, сколько они жрут!

И из одежды медведи много раз приносили то, что считали полезным для Таньки. Представлений о размере у них не было и в помине, но что Танька не надевала, то использовала для постели, чтобы спать в груде ветоши, или чтоб утепляться зимой.

Теперь у Татьяны есть такие вещи, о которых она и подумать никогда не могла! У нее есть дубленка, есть красивые платья и кофты, есть теплые колготы и штаны, в которых не страшно и зимой, есть валенки без единой дырки, есть даже нейлоновые рубашки — но в них холодно и тело плохо дышит. Их Таня не любит, и они праздно висят, засунутые в мешки, на сучках столбов, подпирающих Великие Берлоги.

Все есть у Таньки, все у нее есть в Великих Берлогах, даже компания себе подобных: три года назад стал строить в горах себе базу-схорон старый вор по славной кличке Зверомузыка. Воспитанный в зоне, Зверомузыка привез с собой на базу, чтобы отдыхать, старого, опытного педрилу по кличке Изольда, да двух мальчишек на вырост. Все бы хорошо, но мальчишки огляделись, и раз вокруг лес, ломанулись бежать. Медведи нашли их, уже ослабевших от голода: мальчишки хоть и убежали, прихватив компас, но пользоваться им не умели.

Яшка и Петька за первую же осень откормились так, что еле могли влезть в старые штаны, и вели себя вполне прилично. А попробовали бы они! Эти паршивцы как привыкли к этой жизни, осмотрелись, поняли, что их не выгонят и не сожрут, так устроили: обвернули газетой лапы Комару, и подожгли. Это их такой игре научили — во сне подожженный дергает ногами, получается «велосипед». Ну, с медведями так не проходит, всыпали Яшке с Петькой очень сильно. Танька даже посочувствовала им, вспоминая маменькину палку, но вообще-то медведи были правы. Танька даже потом прочитала мораль Яшке с Петькой, и надо им отдать должное — сообразили, как себя надо вести. К тому времени мальчишки и по-медвежьи уже понимали, им не только Танька объяснила.

Нет, Танька любит медведей. Они справедливые, умные… И все равно последний год — все тяжелее ей одной. Тоскливо, тоскливо, одиноко… Танька прижалась ухом к спине Мышки, к длинной пушистой шерсти: огромная спина, бурая, раза в три шире спины человека. Бух! Бух! Бух! — колотилось сердце старой медведицы, редко и мощно, сквозь двадцать сантиметров мышц и сала. Всегда было приятно слушать, как колотится сердце, но и это занятие потеряло свою прелесть для Татьяны.

Тоскливо, тоскливо… Наверху уже не метет, уже сверкает под солнцем снег, слепит глаза. Татьяна отвалила крышку люка, быстро выбралась наверх, захлопнула — не пускать холод в берлоги.

Ну почему ей так разонравились все вокруг?! Ну чего ее вдруг стало тянуть к людям?! Чем ей плохи Мышка и Коршун? Если она захочет, сможет опять спать между медведей, в их уютном тепле. Не хочется… Ну почему?!