Медвежий ключ - Страница 80

Закуски становилось все меньше — все бродячие животные разбежались, сделались осторожнее, за домашними стали следить. Васька пришел как-то с прокушенной насквозь рукой, вызвав приступ хохота у Фуры: закуска кусалась, и Грише пришлось носить закуску друзьям. У них ведь не было печальной мамы, которая кормила бы их котлетами.

Но и мама — не неиссякаемый источник, пришлось Грише придумать другой вид закуски. Как-то раз он появился у норы, толкая перед собой коляску.

— Ты чо, ребеночка кому-то сделал? — начал было Васька. И осекся.

В коляске села девочка — ухоженное пухлое дитя месяцев восьми. Село, улыбнулось, показав два верхних зуба, складывая пухлую мордочку.

— Видишь, Фура, насколько эти лучше собак? Ее сейчас мы резать будем и готовить, а она не кусается, она улыбается! Чувствуешь?!

Говоря честью по чести, придумал это все Гриша еще и для эксперимента. Если не осмелится Фура — что в разговорах о свободе, о преодолении пут морали?! Много тут болтунов, которые под пьяную лавочку расскажут что хошь, а едва до дела, так мгновенно сиганут в кусты. Значит, и Фура такой же. Но Фура достойно выдержал испытание.

— Коляску — в реку! — скомандовал Фура, мгновенно оглядываясь вокруг. — Тряпки туда же!

Он вообще взял на себя руководство процессом и много что сделал сам — только само убийство аккуратно поручил Грише. Гриша понял, что в свою очередь подвергается испытанию, но ведь со времен Пушка прошло так много времени… Гриша убил девочку сразу, и при этом почти не испачкался; а немногие пятна, которые посадил на рубашку, когда разделывал трупик, он легко сумел замыть, почти что сразу.

Было интересно посмотреть, как умирает ребенок, живое делается неживым. Один удар камнем-голышом, точный удар в родничок — и существо коротко вякнуло, безвольно повалилось вперед; свесились ручки, даже спина стала другая — неживая.

Гриша не уловил момент, когда произошел переход от жизни к не-жизни. Потом он много раз еще будет искать этот переход, но ни разу не сможет найти. Переход от жизни в смерть так и останется неуловим, вызывая у Гриши смутное, самому ему до конца неясное неудовольствие.

Но зато можно было два дня подряд пить портвейн и закусывать мясом, продолжая философские беседы. Отсюда, с высоты горы, видно было даже, как мечутся в поисках люди, и Гриша недоумевал: ну что толку в этом никчемном, в никаком существе… в этой девчонке? Чего они мечутся и ищут, поднимают на ноги соседей и милицию? Что изменилось бы в их жизни, если бы создание могло улыбаться из коляски им самим, а не Грише с Фурой? Что бы они приобрели от этого? Как и во многих других случаях, Гриша никак не мог найти ответа.

Это было волшебное лето! Лето открытия множество истин, лето множества уроков, до конца сформировавших душу Григория. Потом Гриша много раз вспоминал это чудное лето, и сердце радовалось. Лето выдалось теплое, сухое — селяне мало любят такие лета, потому что из-за жары и сухости горят хлеба и огороды приходится поливать больше обычного, а вода в реке стоит низко. Но горожане как раз любят, когда сухо и тепло — они не очень думают про урожай, и больше любят тепло, чем дожди.

Сидеть в теплое лето на горе, в бурьяне кладбища, вдыхать горький запах полыни, и заедать портвейн каким-то маленьким засранцем — что могло быть лучше и приятнее?!

— Ты не думай, что тут Ницше уже все сказал… Сверхчеловек, сверхчеловек! А что бы делал твой сверхчеловек на нашем месте?

— Он вовсе не мой, сверхчеловек.

— Ну, ницшеановский. Подумаешь, сидеть в чистой комнате, есть-пить, что прислуга приносит, и плести про свободу от пут морали! Ты вот посиди как мы хотя бы, а еще лучше там, за колючкой… Кто у кума эти речи про сверхчеловека повторит, на нарах — тому верю!

А внизу загораются огни большого города, глухо шумит транспорт; огни проходящих машин мелькают по шоссе, то желтые, то зеленые, то красные. Там вон, где вдоль речушки Качи выстроились девятиэтажки, мечутся люди, собралась толпа, махают руками и орут. Так орут, что даже до кладбища доносится. Смехота! Кого вы ищете, мы съедим, а что от вашего короеда останется, закопаем, следа никакого не будет.

Внизу мечутся дураки, а наверху, над ними можно сидеть, вдыхать запах полыни, слушать умные речи и накапливать постепенно опыт понимания — что же такое жизнь и смерть.

Хорошо!

И как по-дурацки все кончилось… Говорил же Гриша — не надо посылать на дело Ваську, говорил! Правда, Фура объяснил, почему Ваську послать на дело необходимо; объяснил своеобразно, в своем духе: рассказал историю про то, как засыпалась целая шайка, один из членов которой не был повязан кровью. А раз не был повязан, то он, получается, мог и выдать остальных… То, что другим грозило вышкой, для предателя оборачивалось статьей, грозившей «до семи». Можно жить…

Гриша понимал логику Фуры, чьего настоящего имени так и не узнал за это лето. Он предложил — давай разок дадим Ваське убить ребеночка (хотя уступать было жалко)? Вот он и окажется повязан… Но понимал — у Фуры своя логика; какие бы убедительные слова не произносил Гриша, как бы он сам не сомневался в васькиных талантах, он пошлет Ваську воровать детей.

Будь Гриша поопытней, он принял бы меры пораньше… Съел бы Ваську, например, и тем разрешил бы все проблемы. Такая мысль мелькала у Григория и тогда, но так мелькала, совсем вяло, несерьезно. Додумать ее до конца и привести в исполнение Гриша оказался неспособен, и потому потерял все (вот и еще один урок…).

Хорошо еще, что Гриша был не наверху, когда засыпался Васька. Дурачок, наслушавшись рассказов Фуры и Гриши, взял коляску, стоявшую у магазина. И не заметил, болван, что за коляской следит пожилая тетка со скамейки… Весь город шумел об исчезновениях детей, все папы и мамы принимали меры предосторожности… А Васька-дурак взял коляску так, будто никакого шума вокруг не было! Тетка завопила. Ваське бы сразу бежать, а он кинулся прямо с коляской, так и мчался, толкая ее перед собой. Мать вылетела из гастронома, обе тетки бросились за ним. Вся улица видела, как мчится парень, толкает коляску с начавшим вопить ребенком, а за ним гонятся две тетки. Тетки вопили, заглушая малыша, и всякий в радиусе километра узнавал, почему тетки гонятся за этим мальчишкой. Вся улица знала, естественно, о похищениях детей, и действовала слаженно и дружно.